Телевидение построить – не ишака купить, рубанул бы правду в матку незабвенный инженер Треухов, угодив в самую точку G. Однако во многих опрятно пломбированных или зловонно нарывающих ртах, привыкших эту кариесную истину на все лады повторять, уже неотвратимо прорастает, словно зуб мудрости, набухший и пульсирующий вопросец: а кому этот ишак, не считая падишахов, нынче нужен? Если прислушиваться к социологам с их назойливо-пасторским анкетированием, то придется поверить, что некоего возрастного сорта населенческие слои – совсем юные, половозрелые и относительно молодые – в телевидении вообще не нуждаются. И они не просто чихать на него хотели, но, присвоив ему обидное прозвище «зомбоящик», уже чихнули. И, так сказать, изгнав его из ноздрей своих, тут же о нем забыли. Поелику них есть Всемирная сеть, где уже самоудовлетворено самооплодотворилось иное телевидение – самогонное, домотканое, хулиганское, но обаятельное, как трехнедельный эмбрион, еще не преодолевший стадии неведомой зверушки.
Однако старого ишака, старательно тянущего повозку, нагруженную бандой хорошо отутюженных болванов и блудоглазых, жутко раскрашенных самок, еще более глупых, чем эти болваны, сдавать на убой и в утиль пока рано – к сожалению. Поскольку изрядная часть бескрайне размножившейся популяции homoподобных мартышек и не помышляет отказываться от этих дальнозорких, но пустоглазых жидкокристаллических линз.
Еще не бывал я в сторонке, еще не встречал я народца, который любовно поглаживает и сердечно ласкает, словно родную мошоночную грыжу, свое TV. Отнюдь нет! Лишь хают его, кроют, на чем свет стоит, и – смотрят. Вот и германцы, племя, как известно, нордически сдержанное, цедят сквозь зубы это свое на все случаи годное «шайзе» (говно, то есть), но – пялятся в экраны, как приговоренные.
Я – чужестранец, их сомнительный соплеменник, к тому же - сам выходец из этого цеха самодовольных кретинов, но имею все же скромное преимущество свежего взора. И вот что оному представилось. Не обессудьте, критик я никакой, язык понимаю если не с пятого на десятое, то с третьего на шестое, а все ж имею мнение свое и поделиться им желаю.
К несомненным достоинствам германского телевидения отношу документальное кино, которому на некоторых каналах отдана львиная доля эфирного времени. Это ZDF, ZDF-info; ARTE, N-TV, FEОNIX и примкнувший к ним австрийский 3 -SAT. Немецкое документальное кино изумляет разнообразием тем, но не балует смелостью формальных изысков. Оно кажется несколько монотонным, чрезмерно обстоятельным, обильным подробностями терпеливых наблюдений, но страшится или сознательно избегает философических умозаключений и выводов – внебрачных деток идеологии. Камера не рыщет по поверхности, ища «образного решения», она пристально вглядывается и добросовестно рассказывает обо всем, что видит. Её интересуют детали: способы добычи хлеба насущного, обстоятельства быта, жизненного уклада, верований, обычаев, традиций.
Предметом изображения может стать полудикое африканское племя, глухое сибирское село, это могут быть тирольские пастухи, байкальские рыбаки, гомосексуалисты, обитатели ночлежек, старики в богадельнях, солдаты в казармах, з/к в камерах, скульпторы в мастерских, роженицы в палатах, трупы в моргах – все что угодно. Неторопливые, чудовищно длинные фильмы, которые, тем не менее, завораживают, заморачивают, гипнотизируют зрителя, погружая его в какое-то почти медитативное состояние.
Другая категория документалистики – ретроспективная, историческая.
Здесь поражает, с какой неутомимостью возвращается она в период, казалось бы, травмирующий коллективное сознание немцев, - в 30-40-е годы.
В этих фильмах нет истерики самобичевания и показушного покаяния, есть только факты, но вещи названы своими именами и – жестко. Очень жестко.
Следствие ли это так называемой денацификации? Не знаю. Но представить себе нечто подобное в современной российской документалистике – затрудняюсь. Там в картинах подобного рода обязательна фигура какого-нибудь захлёбывающегося от негодования обличителя или сумрачно-истеричного резонера. Здесь это исключено. Дикторский наговор, если он есть, бесцветен и малокровен, как голос престарелого лютеранского пастора на воскресной проповеди.
Много кинодокументальных биографий. Выполненных так же тщательно, подробно, с подбором редких, порой уникальных кадров, но без привкуса некрологического лицемерия и комического трагизма кладбищенских эпитафий. Людвиг Эркхарт, отец германского «экономического чуда», которого немцы называли запросто «Толстяк». Или Конрад Аденауэр, заслуживший прозвище «Старик». Их драматические, очень непростые человеческие и политические взаимоотношения. Исполненная противоречий, но поистине титаническая фигура Акселя Шпрингера…
Словом, как бы то ни было, но германское телевидение своих зрителей за идиотов не держит.
Современные, действующие политики с лицами, забывающимися в тот же миг, когда они выпадают из кадра, появляются в новостных программах и в специальных ток-шоу, прозябающих в рамках унылого «круглого стола» с его дистиллированной водичкой корректорски выпаренной ахинеи. Чаще всего это «зеленые», которые почему-то считаются «оппозицией», хотя, на мой взгляд, они просто мелкие, но шумные политические спекулянты.
Ангела Меркель – очевидная Золушка немецкого ТV, которая никак не приедет на бал. Она мелькает где-то на периферии, в неясно различимых складских помещения и подвалах власти, где, вероятно, перебирает порученный ей горох. Или чечевицу. Интервью с нею скоротечны, небрежны, поверхностны и титруются с предельным лаконизмом, граничащим с неучтивостью: «Бундесканцелерин Меркель». Все.
Есть и особенности этого телевидения, о которых хочется рассказать подробнее.
Мне порою кажется, что телеэфир этой страны болен какою-то злокачественной некрофилией. Ах, да, это название редко встречающегося, но, таки, неслабого сексуального извращения. Тогда скажем точнее: немецкое телевидение страдает запущенной формой танатофилии. Танатос - это… Впрочем, спросите у Борецкого. Дискуссии, ток-шоу, специальные выпуски журналов, документальные фильмы, новостные сюжеты, даже игровые телесериалы – все эти креативные площадки щедро декорированы и богато украшены могильными венками, густо присыпаны, или деликатно припорошены кладбищенской землицей. В студию приглашают неизлечимо хворых людей и с очаровательной бестактностью вопрошают их, когда и как они собираются помирать. И приговоренные к скорому исчезновению бедолаги послушно охотно и обстоятельно докладывают об оставшихся сроках земного существования. И с малопонятной в такой ситуации живостью делятся своими сокровенными, исполненными философского смиренья раздумьями. Смысл которых сводится к нехитрому выводу, о том, что «все там будем». Присутствующие внимают им с медоточиво-скорбными лицами, но неуёмный модератор, неотвратимый, как сама
смерть, прилипает, словно банный лист, к любому, кто оказался в студии, включая непричастных к зловещему действу пожарников, электромонтеров и уборщиц, уперто любопытствуя на предмет гробов надгробий, эпитафий, не обходя вниманием и фасон погребальных урн, особо востребованный в этом сезоне. Утрирую, конечно, но – самую малость. В центре повествования (помимо мастеров по изготовлению деревянных костюмов) - могильщики, истопники крематориев, медицинские сестры хосписов, онкологи, патологоанатомы и прозекторы. Последних часто показывают в работе.
Излюбленный сюжет – распиливание черепного короба с последующим извлечением мозгового вещества. Лик вскрываемого деликатно скрыт безглазой маской вроде балаклавы. Сцена снимается на общем плане, но менее отвратительной от этого не становится.
Излюбленный диагноз, от которого массово мрут, персонажи телесюжетов, - рак легких. Ну, это как раз и не удивительно, поскольку, по моим наблюдениям, берлинцы курят где попало, что попало и сколько угодно, снисходительно поплевывая на запреты и дикие цены на табак. И чего, спрашивается, повело их всех в сторону погоста, ума не приложу. Интересно, что скажет по сему поводу мой друг Олег Борецкий? Изречет, наверное, типа: сенильный комплекс, стареющая нация, скудеющие чресла Эроса, костистая длань Танатоса…
…А я вот захожу порой в свою любимую кнайпу (пивнушку) на углу Штутгартской площади в Шарлоттенбурге, пройду в дальнюю залу, которая всегда пуста, потому что гости сгрудились в передней, где стойка, где все они страшно толпятся, дико галдят, чудовищно дымят и остервенело болеют за свой футбол; пройду и сяду в облюбованный уголок, достану ноутбук, шутейно поминая Хемингуэя или, на худой конец, Эренбурга, а потом обернусь и в который раз с удовольствием прочитаю аршинными буквами намалеванную прямо на стене надпись: БУХАЕШЬ? – СДОХНЕШЬ! НЕ БУХАЕШЬ? – СДОХНЕШЬ ВСЕ РАВНО. ТАК ПЕЙ В ТРИ ГОРЛА! И уж после этого точно не удержусь и крикну, махнув рукой Марте, или Регине, или Урсуле: «Ein Bier, bitte!» И, дожидаясь бокала, с удовольствием закурю. И, с наслаждением отхлебнув свежайшего «Киндла», начну терзать клаву, выстукивая: «Телевидение построить – не ишака купить…»
