…у Набокова, запамятовал где, есть уморительная сценка, с помощью которой он пытается объяснить значение слова «пошлость». Сценка такая: некий бюргер, назовем его Руди Катцен-Ямар, воспылал страстью к дочери мельника, пусть будет Фригида Цвишенфюсхен, но она оставалась холодна и неприступна, крутя перед ухажеровым шнобелем безнадежные дули. Тогда он учудил такое: раздевшись до исподнего, прыгнул в пруд, зеркало которого уже ржавело ряской, и, ущучив за длинные шеи мирно пасшуюся там лебединую пару, стал барахтаться третьим, поместившись посередке и едва увертываясь от змеиного шипения рассерженных птиц, норовивших уязвить наглеца своими лакированными клювами. Засыпанная с головы до ног мельничной пудрой, мюллерова дочка, больше похожая на брюхатую снежную бабу, узрев этот невиданный доселе лирический заплыв, немедленно стала таять: льдистые прежде глаза ея заволоклися мутного оттенка струями, которые, перелившись через края, устроили знатные ручейки, пробороздившие корпус особы сверху донизу.
Выдумал Набоков эту сценку или подсмотрел – не ведаю. Но один из признаков, может быть, самый смешной, по которому распознаётся пресловутая «немецкость», он описал весьма точно.
Ядовитый Николай Эрдман, русский немец, сценарист «Веселых ребят», тоже не удержался от соблазна приколоть национальную слезоточивость и втиснул в текст крошечный эпизодик, когда в концерте пожилой, утонченного вида господин проникновенно бормочет своей рыдающей подруге: «За эти слезы, Эмма, я люблю тебя еще больше…». А в следующем кадре хулиганская камера, забравшись под кресла, показывает слоновьи стопы дамы, проворно избавляющейся от слишком тесных туфелек. Режиссер эпизод на пленке оставил, и он по сей день вызывает здоровый смех.
Вообще мокроглазая немецкая чувствительность обычно бывает вознаграждаема щедрым хохотом чужеземцев и тем самым утирает нос дубоватому германскому юмору, который, как правило, вызывает сочувственную улыбку одними только попытками сострить. Я, право, не думаю, что этот европейский народ начисто лишен природной весёлости духа. Полагаю, в его фольклорных запасниках можно сыскать образцы, как выражался Бахтин, «смеховой культуры», - всякие там фабльо и шванки, но ведь речь идет о дне сегодняшнем и о тех явлениях, которые щедро представлены в телевидении, в этом сомнительно-смрадном рассаднике всяческого дурновкусия.
И немецкое телевидение, столь же глупое, как и всякое иное, не преминуло эту слюнявую клячу как следует запрячь и отправить ее за тростниковыми побегами жизнерадостных рейтингов. Не знаю, сколь успешна была сия экспедиция.
Но «формат», прости меня Господи за это ублюдочное слово, прижился и, кажется, на веки вечные.
Вот как это выглядит на экране. Стало быть, есть у них передача, смысл и название которой можно перевести примерно так: «Скорая помощь влюбленным».
Героем ее обычно выступает какой-нибудь задрипанный мужичонка, которому, как принято выражаться у людей прямолинейных, «даже правая рука уже не дает». В программе, которую смотрел я, угорая от неприличного хохота, фигурировал персонаж, явно доедаемый СПИДом: его лицо давно отступило на второй план, уступив место черепу со всеми анатомическими подробностями.
Удручающий недостаток мягких покровов проявлялся и в том, что когда это лицо вдруг из последних сил вскидывало брови, то верхняя губа его лезла за ними наверх, обнажая не перламутровой свежести зубы. Однако ж был этот меланхоличный симпатяга влюблен по самые уши, розово-прозрачные от зловещего недоедания.
Сорокалетней избранницей его – тут и к гадалке не ходи – стала, разумеется, толстомясая коровища с коровьим выменем и с коровьими же очами, всегда готовыми залить закипающей бульонной влагой недетской обиды предательское несовершенство мира. Звали ее - Минета. Я не выдумываю! У меня даже была одна знакомая баронесса с таким именем. Её, между прочим, знавал Олжас Сулейменов. Бывало, при встрече покачает головой и скажет: «Хорошая ты тетка, Минета, хоть и баронесса. Имечко вот только, м-м-м, подкачало…»
Как звали исхудавшего антропоса, я не упомнил. Не исключено, что Зигфрид…
Драматургическое решение документальной пьески не радовало разнообразием: робкие поползновения доходяги были не раз и не два грубейшим образом обгавканы корпулентной Минетой и решительно отклонены. Тут на сцену явился лихой джокер из ресторанных певчих третьесортного разбора, полагающий себя изрядным реаниматологом в сердечных делах, терпящих швах унд крах. Он стал интимно допрашивать участников действа наедине – те в ответ заливались слезами, не в силах произнести что-либо членораздельное. Джокер сменил тактику и стал науськивать дистрофика, предлагая ему завлечь вожделенную подругу в СПА-центр, смутно надеясь, что пряная духота телесной наготы и мануальных удовольствий слегка подтопит ледяное сердце неуступчивой тяжеловески. Не тут-то было! Оказавшись в развратной атмосфере, рубенсовская красотка, окончательно озверевши, ворвалась в кабинет, где смазливая девица трудолюбиво массировала скелет её воздыхателя, устроила там дикий скандалище, сопровождаемый извержениями слезных потоков, и была такова. Аппетитная массажистка незаметно слиняла, а герой-любовник, распростертый на ложе, словно снятый с креста, остался в тяжелом и беспросветном недоумении.
Тут даже жизнерадостный болван-ведущий загрустил. И тогда этот байстрюк учинил следующее: он нанял в лютеранской кирхе сводный хор, состоящий из германских мужиков, по виду сильно напоминающих бывших алкоголиков, и затеял репетиции, где соискатель звания счастливого любовника невероятно фальшивым козлетоном, напоминающим последний стон умирающего, блеял сочиненную наспех серенаду, содержание которой трудно поддается переводу ввиду очевиднейшей её дебильности. Ну, что-то вроде: «Минета! О, Минета! Моя душа тобой согрета! Приди, приди ко мне, мой друг! Приди, я жду, я твой супруг!»
И так далее.
В назначенный день и час Минета, каким-то чудом поддавшаяся на уговоры телевизионного сводника, явилась, разодетая в беспросветно-черное траурное платье, придерживая за плечо худенькую белобрысую девчонку, олицетворяющую её первый (или какой там по счету?) горький брачный опыт.
Облаченный в безукоризненно неподходящий по размеру костюм, в котором наш герой стал еще более походить на свежего и недурно загримированного покойника, Зигфрид затеял свою замогильную арию. На строчке, изобличающей серьезные матримониальные намерения зингера, Минета дрогнула и поплыла смуглой лебедушкой к своему победителю. Состоялось капитуляционное объятье.
И разверзлись тут хляби небесные. Рыдала Минета, прижимая к взгорьям грудей своих кальциевый остов вконец истомленного любовной погоней суженого, сумевшего добыть из костных глазниц пару капель, свидетельствующих щастье.
Плаксиво подвывала белобрысая дочурка новопреставленной невесты, провидя недетской душой своей привычный финал слияния родственных душ. Изобильно хныкали хористы, подсознательно надеясь на марьяжный магарыч, давно запретный, но столь же неизменно вожделенный. И пастор старательно тер давно пересохшие озерца гляделок, втайне томясь от бессмысленной длительности происходящего…
Тут вновь явился душка-ведущий и, деловито смахнув с век дисциплинированно набежавшую дистиллированную слезу, бодро отрапортовал цушауэрам (зрителям), что всегда готов прийти на помощь страждущим сердцам. Титры.
И теперь я думаю, а зачем я смотрел всю эту дикую хрень, если я уже читал Набокова, у которого, запамятовал где, есть уморительная сценка, в которой…
Все посты автора:
Кино и немцы, 26 ноября 2012.
Метро и немцы, 9 ноября 2012.
