Русский язык, великий и могучий (в многотомном своем многопудье), на глазах бледнеет, худеет, мучительно заикается и колченого спотыкается, когда случается ему взбираться на кафедру политического словоблудия.
Митинговое краснобайство расцвело было в «перестройку»: косноязычно-хрущевская, ватерклозетно-бурливая околесица Горбачева, толстый язык которого так и не справился со школьным словом «Азербайджан», открыла путь приват-доцентской риторике звонкоголосого Собчака в сопровождении брутально надорванного баритона Афанасьева, склонного к припечатывающим определениям. Однако оттепель оказалась краткой, как вёдро в тундре. Вешние воды схлынули, унося с собой мелкий щебень политического щебета, оставляя реликтовый звукоряд пещерного камлания Ельцина и дивные рощицы дикорастущего красноречия Черномырдина – только в них и отразилось время. Началась эпоха сортирных афоризмов – длится и поныне.
Словом, если не считать трибунной эпилепсии Жириновского, ни глазу, ни уху не за что зацепиться. А потому всякий, кто зачат и выношен в чреве советской цивилизации, искренне убежден, что яркий трибун-харизматик давно стал музейной мумией, а в реальной жизни действующий политик у микрофона - это, как правило, ущербное, малопривлекательное кувшинное рыло с кашей во рту и неизменной шпаргалкой, сочиненной столь же безмозглыми речеписцами.
Оказавшись «на Западе», ничего иного не ждал я и от местных «кормчих», но был несколько обескуражен, ибо политические акулы здесь таки водятся и встречаются.
Тут как раз наблюдается некоторая внутривластная суматоха: Ангела Меркель обрела соперника. Свои поползновения на пост канцлера всея Германии обозначил некто Пьер Штайнбрюк, социал-демократ, осанистый, вполне еще свежий мужчина 65 лет отроду.
Ну, во-первых, «Пьер», а не привычный «Петер», что уже благорасполагает. Следует подметить, что при всей извилистости и задиристости франко-германской истории немецкое ухо всегда испытывало потаённую слабость в отношении галльской звуковой элегантности. Нынешний пожилой берлинец с куда большим удовольствием произнесет «пардон» вместо трехэтажно-непроизносимого «энтшульдиген зи битте»...
На самом деле его имя - Peer (в русском переводе можно встретить и Пера, и Пэра, и Пьера), и оно скандинавского происхождения, доставшееся от матери, онемеченной датчанки.
Во-вторых, внешность. Полагаю, что политик, олицетворяющий высшую власть, не может выглядеть «как попало». Он должен быть «в формате», то есть отвечать каким-то ожиданиям публики – чаще всего бессознательным. Вот, скажем, Ельцин. Правителем был, на мой взгляд, ужасным, но внешне очень походил на русского президента в голливудском исполнении. Высокий, крупный, блондинистый, шумный. Пьющий, панимашь… Ни убавить, ни прибавить. «Руссише Цар», говорили немцы. Он соответствовал их опереточным представлениям о восточной монархии. А вот Ангела Меркель - явно «не в формате». Лицо у нее вдовье, а глаза словно заплаканные. То ли отрыдала положенное, то ли готовится зарыдать...
Вообще самым колоритным послевоенным канцлером был, мне кажется, Гельмут Шмидт. Он и сегодня невероятно киногеничен - с этой платиновой, непроходимой, как свиная щетка, шевелюрой и неизменной сигаретой в свои 95 (!) лет.
На съезде социал-демократической партии, где бенефисировал Штайнбрюк, он восседал в первом почетном ряду и невозмутимо дымил, что, вероятно, позволительно только ему. И не только в Германии, но во всей Европе, поставившей несчастных курильщиков вне закона.
Бодрый старец германской политики мирно попыхивал цигаркой и зорко поглядывал сквозь прищур на вероятного канцлера, довольно рослого, плотного, но не слишком рыхлого мужчину, родившегося спустя два года после мировой бойни номер два, где Шмидт успел и повоевать, и побывать в плену.
Ораторствующий Штайнбрюк был без преувеличений блестящ, ничего не скажешь. Он говорил два часа с короткими, но частыми перерывами на щедрые, как майский ливень, аплодисменты. Если и запускал глазенапа в шпаргалку, то незаметно. Если и поблескивал стеклышками очков, то уместно, равно как и посверкивал, где надо, золоченой их оправой. В его портрете есть, говоря словами Набокова, обещанье мужественной красоты, в последний момент не выполненное. Крупное без всякой пухлощекости лицо с подбородком старательно, но и не слишком умело вылепленным. Графически отчетливый рисунок рта с надлежащими волевому мужчине крепкими губами. Хирургически проницательный взгляд из-под очков, ладно усаженных на стандартный нос. Широкое профессорское чело, убегающее, к сожалению, в стремительно сужающуюся к темени плешь, отчего весь облик приобретает вид досадно-бюргерский, одомашненный, застенчиво притеняющий толику природного вождизма. Но, в общем, на канцлера похож.
Наконец, речь. Мне показалось, что она смахивала на показательное выступление душегуба-спецназовца в отставке, щеголяющего перед статскими штафирками бесчисленными приемами и методами смертоубийства. Тут было и ловкое метание бесшумного ножа, и коварное удушение стальной струной. Имела место жизнерадостная пальба из стволов разного калибра в положениях: лежа на спине, лежа на боку, сидя, стоя на четвереньках, веером от бедра, шпионски из кармана мантеля, бандитски из подмышки назад, хулигански из-под колена вбок с одновременным гранатометанием, испусканием газов и победным свистом-улюлюканьем в спину позорно бегущего неприятеля. О чем, бишь, всё это кирикуку с широким привлечением непереводимых идиоматических оборотов, составляющих соль и перец немецкого юмора? Очень просто: все победные штандарты, гордо поднятые правящими «черно-желтыми», имеют на оборотной стороне круги мишеней, по которым старательно и прицельно точно палят оппозиционные «красные». Драматургия пьески проста, как мычание, а вот исполнение прихотливо, цветисто, талантливо, черт возьми. Нашим так не суметь. Может, и к счастью.
Потому что, сдается мне, за всем этим лингвистическим изобилием и полемическим блеском, за громоподобным штурмом и селеобразным дрангом следует обычный фокус с переменой декораций, хорошо знакомый нервическим женщинам бальзаковского возраста, которые, смиренно отлежав венерину вахту, задумчиво и глубоко вздыхают: потолок побелить, что ли?
Подозреваю, что именно это психологическое обстоятельство послужило причиной колоссальной овации. Она продолжалась (в прямом эфире!) более десяти минут. Бенефициант растерянно кланялся. Растроганно прижимал руки к груди. Воздевал их небу. Успокаивающе макал в залу ладошками. Круто развернувшись на каблуках, решительно уходил. Столь же стремительно возвращался. Делал кулаком «рот фронт». Сцеплял ладони в адресованном залу рукопожатье. Оглядывался на президиум и недоуменно пожимал плечами, блаженно улыбаясь. Но и президиум неуемно бисировал, поощрительно кивая. Тогда он ринулся вперед, выскочил на некое подобие дощатого пирса, уходящего в зал, и с разбегу сделал (очень неловко) атакующий боксерский выпад, едва не потеряв равновесия…
Но зал и не подумал всхохотнуть, раскаляясь все более.
Повеяло ледяным жаром человеческого безумия. Нечто ленирифенштальское витало в воздухе, из которого они, не жалея ладоней, лепили своего кумира, вождя, предводителя, героя. А он, образцово исполнивший шаманскую песнь свою, сумевший этим камланием сгустить все их неудачи, неврозы, страхи и слепить из них огородное пугало, обреченное на очистительное всесожжение, стоял пред бушующим залом, ясно сознавая, что в случае канцлерства из него, спустя четыре года или восемь лет, сделают такое же чучело. Но это вовсе не мешало ему сейчас пить в три горла поддельное вино маскарадной победы.
А зал все бесновался! И уж пошла одиннадцатая минута. А Гельмут Шмидт все покуривал себе и покуривал.
