Присланный тобою сценарий я читать не стала... Заголовок только прочитала и поняла сразу, что про театр. Честно, по-товарищески объясняю, почему не стала читать. Вот вдруг ты написала гениальную вещь? Вдруг? Но ты же понимаешь, что попадёт он в руки одному из этих кретинов-режиссёров, и он из твоей гениальной истории такое наснимает - сама побежишь умолять снять фамилию с титров…
Рассказывала я тебе или нет… Первая моя встреча с театром была несколько травматична для живого детского воображения.
Представь. Крохотный горняцкий городок. Культурная жизнь не сказать, что бьёт таким уж живительным ключом. Приезжает на гастроли театр. Областной казахский драматический. И родители меня, восьмилетнюю, берут с собой на представление. Папа считал, что нет искусства отдельно для детей, отдельно для взрослых.
Давали «Отелло». На казахском. Вообрази этого мавра. Откормленный, как все Отеллы провинциальных театров. Завитки на парике тугие, как у овцы породы «Грозненская». В ухе болтается серьга размером с бублик. Лицо измазано гуталином. И вот этот дяденька свирепо вращает белками глаз и в запале грызёт реквизит и свою благоверную неверную. Как у Островского в «Лесе» - приехал актёр такой-то и играл скверно.
Дездемона – фемина лет сорока пяти весом эдак в шесть пудов. Обширная грудь и жиденькие бёдра. Лицо как у вороватой директрисы детского дома. Над маленькими глазками приклеены сверхъестественной длины ресницы. Платиновый парик, как у Аллегровой. А имя супруга она произносит через «е». И ОтЕлло произносит её имя тоже через «е» и с мягким знаком - молилась ли ты на ночь, Дезьдемона…
А я дитя невинное восьмилетнее. И смотрю на сцену, распахнув глаза и разинув рот от изумления. И совершенно не понимаю, чего этот дяденька так нервничает? Кому, кроме него, нужна его толстая фам фаталь... И заметь, это я ещё не знаю сюжета и не знаю, что у Шекспира Дездемоне всего семнадцать лет. Но своим крохотным детским умишком, ровным счётом ничего не понимая во взрослых любовных страстях, я чувствовала, что на сцене происходит нечто вульгарное, противоестественное, безвкусное, что так картинно, с воем, грозя кулаком невидимому сопернику, не страдает нормальный человек, узнавший о коварной измене… И Дездемоне, усиленно хлопочущей лицом, я не верила.
А через пару дней гастролёры всем составом были у нас дома в гостях. Папа был знаком с режиссёром. И пришла Дездемона, супруга режиссёра. В красном платье, со своими косами. И весь вечер пародировала Розу Багланову, Марию Мордасову, Куляш Байсеитову. Весь репертуар. «Самара городок», «Валенки», «Бәринен де сен сулу», «Казахский вальс».
И даже не под Байсеитову пела, а под голос Байсеитовой, искажённый граммофонной записью. Когда она допевала «Гәкку га га гай», то половина гостей, смеясь, ещё кое как держалась, оставаясь за столом, а другая их часть, обессиленно утирая слёзы, отползала в другие комнаты и на кухню.
Это был триумф. Триумф актрисы, работающей именно в том жанре, к которому она приговорена Богом ли, чёртом ли. Всей психофизикой своего щедрого тела, подвижного лица, богатством гибкого голоса эта дьявольски одарённая женщина была создана не для высоких шекспировских страстей, а для того, чтобы радовать, смешить, веселить зрителя. Это было её индивидуальное место силы.
Важно ведь не ЧТО ты делаешь, а КАК ты это делаешь…
Намедни почтила я своим присутствием театр «АРТиШОК». Премьерный спектакль давали. По «Аккомпаниаторше» Берберовой. Дай, думаю, посмотрю, чего эти «сумасшедшие девчонки» нааккомпанировали.
Всё-таки тема любовного треугольника – вечная, неисчерпаемая. Да ещё на фоне революции, новой жизни, нового искусства. Страсть как люблю тот период. «Каждый молод, молод, молод, в животе чертовский голод, будем лопать пустоту» …
И шла я туда с тем чувством, знаешь, вот это - ну-ну, поглядим, поглядим… Как над Боборыкиным посмеивались - что там набоборыкал наш Пьер Бобо…
А помнишь ли, кто их сумасшедшими девчонками окрестил? Правильно, Андриасян. Рубэн Суреныч.
Я у них сто лет не была, последний раз смотрела что-то по Чехову. Помню, что было невыносимо душно в их подвальчике. Невыносимо. Воздух можно было на прогорклые пласты резать и продавать под видом сливочного масла. А ещё было тесновато, шумновато, пыльновато, сумбурновато, и ступенька у них там была поломатая, а на ступеньке прилеплен был такой упреждающий плакатик на листе А4. Не сковырнитесь под фанфары, дорогие зрители…
А Насальская играла то ли ключницу, то ли кухарку и яростно колотила по оцинкованному ведру половником. Ор, гам, там-тарарам… Мхатовские «великие старухи» переворачивались в гробах, должно быть.
В общем, после того представления я туда ни ногой.
А тут увидела их афишку. В стиле двадцатых прошлого века. Симпатичная такая афишка. Артдекошная. Соблазн овладел мной. Где, думаю, наша не пропадала. Наша везде пропадала. Ну, подумаешь, оглохну. Сейчас слуховые аппараты почти незаметные делают.
Не без трепета спустилась я по отремонтированным ступенькам в этот филиал Дантова ада…
Театр уж полон, ложи блещут, алма-атинская богема кофий пьёт и заедает пряником печатным. Хозяева не торопятся запускать зрителей в зал. Наконец запустили, рассадили. Началось представление. С опозданием в двадцать пять минут…
Вообрази – стоит на сцене сундук. Помнишь, наверное - никакой сцены в её классическом понимании там нет. Но я буду говорить – на сцене… Вот. Сундук. Большой. Метра полтора длиной, высокий такой, вместительный, обитый чёрным дерматином, с хромированными уголками. Цирковые в таких реквизит перевозят.
Кстати, режиссёр-постановщик - дева из Нижнего Новгорода. Выглядит лет на двадцать пять от силы. На поклон выходила… На улице встретишь - ни за что не скажешь, что она режиссёр. Джинсы тёртые, кроссовки, хвостики завязаны едва ли не бельевыми верёвочками.
Заняты в спектакле всего три актрисы. Насальская Вероника, Анастасия Тарасова и Виктория Мухамеджанова. Играют три дивы, три грации сразу за всех. Все мужские роли, все женские. И даже за кошку Насальская мяукает.
Реквизит минималистский. Надо полагать, не от богатой жизни. Уже упомянутый сундук, пара стульев. Мелом рисуют на стене то Питер, то Париж. По месту действия. Очень общо рисуют, пунктирно, схематично – купола церквей, Эйфелева башня.
И вот из этого сундука вынимают героиню. Именно вынимают. Как куклу. Штамп, конечно. Отсыл к балагану, к вертепу. Куклы доктора кукольных наук сеньора Карабаса-Барабаса.
Когда надо изобразить студентика-воздыхателя, открывают крышку сундука и по ребру крышки перемещают его фуражку. Текст за него произносит актриса.
Любовник Бер условно незримо то находится за дверью, то актриса произносит его текст. Обманутый муж Павел Фёдорович тоже незримо витает где-то под потолком, к нему молитвенно протягивают руки и шлют воздушные поцелуи.
Платочек в руках Марии Николаевны то собственно платочек, то письмо от любовника, то записка, то конверт.
Играет певицу Марию Николаевну Вероника Насальская. У Берберовой не сказано, в каком вокальном жанре поёт Мария Николаевна. Но из контекста понятно, что поёт нечто камерное классическое. И тут режиссёр делает хороший ход. То есть правильно оценив эксцентричную органику Насальской, место её силы, режиссёр назначает её артисткой кабаре. И вот Насальская танцует канкан…
Ты знаешь, я никогда не считала её особенной красавицей. Безусловно, она барышня интересная, что называется, но всё же сильно на любителя.
Но что значит место силы… Я глаз не могла отвести от её прекрасного лица, сияющих глаз, от увлажнённых потом завитков волос на белом мраморном лбу…
И вот главная героиня, аккомпаниаторша Сонечка, на которую напялено несколько пальто, тужурок и душегреек (четыре слоя, я считала), с намотанным на голове вязаным платком, произносит текст. Километры текста. Произносит внятно, дробно, отчётливо, не заботясь о том, чтобы выглядеть при этом невыносимо красиво. (Бич театра – молодые актрисы, желающие быть на сцене только красивыми и никакими иными).
А ещё она носится по пространству сцены, взбирается на стену, как муха, и замирает там, залезает и вылезает из сундука, изображает бешеную игру на воображаемом фортепиано. Она не только стучит по клавишам. Лязгая зубами, она имитирует обкусывание, обгрызание некоей невидимой субстанции. Так в мультфильмах крысы едят ворованный сыр. Помнишь, у Берберовой Сонечка постоянно голодна, ей мучительно хочется есть, и она поглощает. Поглощает еду, поглощает музыку, поглощает свет уютного абажура, поглощает заботу о ней четой Травиных, поглощает этот блеск, успех, довольство, удачливость этого семейства.
И не насыщается… Слишком долго голодала и страдала.
И знаешь ещё что… Ты только никому не говори. Я там плакала.
Когда Сонечку сложили обратно в сундук. Как куклу сеньора Карабаса Барабаса. И она там кричала задушенно и жалобно. И колотила в крышку.
Из театральных впечатлений последних лет не помню подобного сочетания грустного, ужасного, смешного, трогательного, печального, отвратительного и прекрасного…
Помнишь, как начинается «Театральный роман» Булгакова?
И стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось.
P.S. А сценарий твой я всё-таки прочту.
