«Все страны похожи на кинофильм», - говаривал один из персонажей Хемингуэя. И чужестранец, суетливо напяливший на себя провонявшую чужим потом убогую пижаму репатрианта, знает это как никто иной. Ему, озабоченному поиском дармовой миски горохового супу, недосуг заглядываться на местные примечательности, густо облепленные докучливым роем вояжирующих бездельников, сующих свои никчемушные хари в безразличные объективы дигитальных «мыльниц», симулирующих вечность.
Ему, пугливо блукающему в образцовой перистальтике берлинской подземки, город виден лишь сквозь замутненные окошки пронырливых электричек, когда они вырываются на поверхность, и это путаное зрелище действительно похоже на бегущие кадрики допотопной фильмы, хаотично и бестолково заснятой. Мучительно однообразный помойный вздор, ютящийся обычно вдоль колеи, исчахшие на электромагнитных сквозняках кустарники остатками грязноватой желтизны поздней осени, диковинные дачные домики, пригодные лишь для лилипутов и гномов, неряшливые глыбы пакгаузов и безвкусно размалеванные брандмауэры вдруг сменяются быстро убегающим назад, ярко освещенным перроном, и открывается аховая картина огней большого города, который трепетному репатрианту, преодолевшему тысячи верст, не стал ближе ни на сантиметр. И не станет никогда.
Поезд деликатно тормозит, подвывая от усердия и удовольствия собственной пунктуальностью, пассажиры снаружи и изнутри неспешно устремляются к створкам дверей, снабженных крупнокалиберной кнопкой, работающей по принципу «Сезам, откройся»: прижатая на мгновенье пальцем, она совершенно по-немецки говорит «пс-с-т», после чего выпускает и впускает.
Вместе с новыми ездоками в вагон заползают плесенные сквозняки подземки, смешанные с горячим ароматом круассанов, берлинеров и прочей адски вкусной печеной снеди, которая продается на крупных станциях. Иные входят в вагон с только что купленными, смачно хрустящими пакетами и, усевшись, начинают деликатно эту снедь вкушать. Легко осыпающаяся кожура круассанов падает в пакет, ни крошки мимо.
Это немцы. Берлинцы. У них отрешённые лица. Они либо тихо едят, не чавкая, либо читают, не шелестя страницами, либо беззвучно роются в своих смартфонах. И ухитряются ни на что не обращать внимания. Судя по одежке и по повадке, немецкий состав пассажиров подзёмки - народ небогатый. Студенты, представители типа очкастых «ботаников», тихо клацающие ноутбуками. Вызывающе крутобедрые студентки в отчаянно коротких юбчонках, но в плотных, шерстяной вязки черных колготах, не отменяющих плотского томления невольных созерцателей. Безработные с прокисшими глазами вечных нахлебников, едущие в «джоб-центр» выторговывать продления пособия. Пенсионерки, мэйкап которых напоминает рекламу бюро ритуальных услуг. Изредка попадаются берлинские интеллектуалы «96 пробы». Обязательные приметы: длиннополый, бледнотабачного цвета мантель с матерчатым воротником, дорогой с виду кейс, внушительные очки, посаженные на крепкую кость добротного носа, густая грива снежной белизны, щеточка усов на верхней губе. Герр профессор. Непременна свежая газета и зонт в виде трости с рукояткой фальшивого дерева.
Немцы медитируют, помалкивая. Турки глаголят вволю и во весь голос. Выразительно небритые, раскованные - с некоторой долей хамского вызова – весьма дозированного, впрочем. Они склонны к телефонным диалогам невероятной безразмерности. Мне доводилось проехать семь станций, вслушиваясь в бурный тюркский речевой поток, а на восьмой станции выйти прочь, так и не дождавшись его окончания.
Берлинское метро (U-Ban & S-Ban) сокрушает полным отсутствием толчеи в любое время суток. Пресловутый «час пик» на этом циферблате отсутствует. Если электронное табло на перроне извещает, что поезд придет через три минуты, то можно не сомневаться: так оно и будет. Извещения о задержках поступают на табло незамедлительно – с объяснениями и извинениями.
На станциях нет турникетов. Некуда бросать монету или всовывать карточку, чтобы запретительные рога повернулись по часовой стрелке, недоверчиво пропуская и ожидая момента замешки, когда можно будет от души забыковать. Рай для «зайцев»? Может быть. Но контроль все же есть. Пару раз наблюдал, как на станциях бойко впрыгивали в вагон энергичные хлопцы и, предъявляя неясного вида «ксиву», вежливо просили показать билетик. Или дневной, или недельный, или месячный. Тут разные есть. Как затравили «зайца» - видел только один раз. Содрали с него, кажется, сорок евриков. Но – тихо, без нервов.
Можно затащить в вагон велосипед. Можно собаку, пусть даже огромную и без намордника. Строительные рабочие - «гастеры» - вваливаются в вагон в запачканной робе и грязных башмаках. Они, судя по запаху, обожают чеснок. Все можно. А остальное – нельзя.
Названия станций, улиц и проспектов – непрерывная тирольская песня под аккомпанемент военного оркестра с отбивающим строевой ритм тамбур-мажором. Гогенцоллерндамм! Шарлоттенбург! Курфюрстердамм! Вилемсдорф! И слегка наособицу звучит в этой компании весьма почитаемый в германской мифологии Атилла.
Я каждый день проезжаю по улице его имени.
Вот такое кино.
